День триффидов [День триффидов. Куколки. кукушки Мидвича. Кракен пробуждается] - Джон Уиндэм

— Вы мама Софи? — спросил я.

Она настороженно посмотрела на меня и нахмурилась.

— В чем дело? — От волнения она говорила отрывисто.

Я рассказал все.

— Ее нога! — воскликнула она. Мгновение она пристально смотрела на меня, потом поставила метлу, которую держала в руках, к стене и коротко спросила:

— Где она?

Я повел ее той же дорогой, которой пришел к дому. Услышав ее голос, Софи выползла из кустов. Мать посмотрела на ее распухшую, бесформенную ногу и кровоточащие коленки.

— Бедная моя девочка, — сказала она, обнимая и целуя Софи. А потом спросила:

— Он видел?

— Да, мама, — сказала Софи. — Прости меня, мама, я очень старалась, но сама ничего не смогла сделать, а мне было очень больно.

Мать медленно кивнула и вздохнула:

— Ладно, ничего не поделаешь. Залезай.

Софи забралась на спину матери, и мы отправились к ним домой.

Заповеди и наставления, которые в детстве учишь наизусть, можно помнить дословно, но должным смыслом они наполняются, лишь когда сам столкнешься с этим в жизни. И даже в этом случае еще нужно суметь разглядеть в сложившейся ситуации иллюстрацию того, что когда-то было просто заучено.

Поэтому, терпеливо наблюдая, как раненую ногу Софи обмывают, накладывают на нее холодный компресс и перевязывают, я не усмотрел никакой связи между этой ногой и тем утверждением, которое слышал каждое воскресенье.

«И Бог создал мужчину по образу своему и подобию. И Бог поведал, что у мужчины будет одно тело, одна голова, две руки и две ноги, что у каждой руки будет два сочленения, и она будет заканчиваться одной кистью, и каждая кисть должна иметь пять пальцев, и на каждом пальце должен быть плоский ноготь». И так далее до…

«Затем Бог создал женщину, по тому же образу и подобию, но с отличиями в соответствии с ее природой: голос ее должен быть выше, чем у мужчины. У нее не должна расти борода, у нее должны быть две груди…» И так далее…

Я знал это слово в слово, и все-таки вид шести пальцев на ноге у Софи ничего мне не напомнил. Я видел, как ее нога лежала на коленях у матери. Видел, как мать, посмотрев на нее долгим взглядом, приподняла ее, наклонила голову, нежно поцеловала и подняла к небу глаза, полные слез. Мне было жаль ее, жаль Софи, жаль больную ногу, но ничего больше я не увидел.

Пока делали перевязку, я с любопытством огляделся вокруг. Их жилище было гораздо меньше нашего, скорее домик, чем дом. Но мне здесь понравилось больше, чем у нас. Он был дружелюбный.

Хотя мать Софи была озабочена и взволнованна, я не чувствовал, что мешаю, как часто бывало дома, где я всегда оказывался нарушителем спокойной и размеренной жизни. Сама эта комната мне приглянулась, потому что на стенах не было назидательных надписей, которые всегда можно использовать как доказательство чьей-либо неправоты. Вместо них висели рисунки лошадей, тоже очень мне понравившиеся.

Вскоре успокоенная Софи умыла слезы и прыжками добралась до стола. С важным видом гостеприимной хозяйки она спросила, люблю ли я яйца.

После еды миссис Уэндер попросила меня подождать, пока она отнесет Софи наверх. Через несколько минут она вернулась и села рядом со мной. С серьезным выражением лица она взяла меня за руку и некоторое время молчала. Я очень хорошо чувствовал ее волнение, хотя поначалу не мог понять, чем она так обеспокоена. Она меня удивила, потому что до сих пор ничто не говорило о том, что она умеет думать таким образом. Я послал ей мысль, пытаясь успокоить и объяснить ей, что она не должна бояться меня, но мои мысли до нее не добирались. Она продолжала смотреть на меня блестящими глазами, такими же, какие были у Софи, когда она изо всех сил старалась не заплакать. Ее собственные мысли были бесформенны и беспокойны. Я снова попытался послать ей внутреннее сообщение, но она не смогла его уловить.

Потом она медленно кивнула и сказала: «Ты хороший мальчик, Дэвид. Ты был очень добр к Софи. Я хочу поблагодарить тебя за это». Мне стало неловко, и я принялся разглядывать свои башмаки. Мне еще никто никогда не говорил, что я хороший мальчик, и я не знал, как надо на это отвечать.

— Тебе нравится Софи? — продолжала она, внимательно глядя на меня.

— Да, — сказал я и добавил: — Я считаю, что она очень храбрая. Ей ведь было очень больно.

— Можешь ты ради нее хранить тайну? Очень важную тайну! — спросила она.

— Да, конечно, — согласился я немного неуверенно, потому что не мог понять, о какой тайне идет речь.

— Ты видел ее ногу? — сказала она, пристально глядя мне в глаза. — Ее пальцы?

— Да, — снова кивнул я.

— Так вот, Дэвид, это и есть тайна. Об этом никто больше не должен знать. Ты единственный человек, который это знает, кроме ее отца и меня. Больше никто не должен знать. Совсем никто, никогда.

— Хорошо, — ответил я и снова кивнул. Наступило молчание. Вернее, утих ее голос, но мысли продолжали звучать, как безутешное отчаянное эхо этих «никто» и «никогда». Потом мысли ее изменились, она внутренне напряглась, стала свирепой и испуганной одновременно. Было бесполезно думать ей в ответ, поэтому я постарался как мог выразить свои мысли словами.

— Никто никогда не узнает, — повторил я убеждающе.

— Это очень, очень важно, — настаивала она, — как бы мне объяснить тебе это…

На самом деле ей ничего не надо было мне объяснять. Устойчивое, напряженное ощущение серьезности произошедшего, наполнявшее ее, передавалось и мне — с абсолютной ясностью. Слова ее говорили гораздо меньшее.

— Если кто-нибудь об этом узнает, то будет очень… они будут очень жестоки с Софи. Мы должны позаботиться, чтобы этого никогда не случилось.

Ее беспокойство вылилось в какое-то другое чувство, твердое как сталь.

— Потому что у нее на ноге шесть пальцев? — спросил я.

— Да. Этого никто на свете, кроме нас, не должен знать. Это должно быть нашей тайной, — повторяла она, как будто вколачивала мне в голову эту мысль. — Ты обещаешь, Дэвид?

— Да, я обещаю. Если хотите, я могу поклясться, — предложил я.

— Обещания достаточно, — сказала она.

Весь этот разговор был для меня таким мучительным, что я решил скрыть его ото всех, даже от моей двоюродной сестры Розалинды. Но в глубине души мне было непонятно, почему это все так важно. Почему какой-то крошечный пальчик на ноге требует такой невероятной искренности?! У взрослых очень часто степень беспокойства совершенно несоразмерна причине.

Поэтому я решил придерживаться главного: надо хранить тайну. Мать Софи продолжала смотреть на меня печальным невидящим взглядом, от которого мне стало неуютно. Она заметила, что я ерзаю, и улыбнулась по-доброму.